26 ноября в газете "Ведомости" вышло интервью с ректором МИФИ Владимиром Шевченко. Ниже мы приводим полный текст интервью. 

 

Фото Максим Стулов / Ведомости

 

– МИФИ занимается экспертно-методическим сопровождением проекта «Передовые инженерные школы». Сейчас работают 50 таких школ, к 2030 г. планируется 100. Как вы оцениваете результаты работы проекта: чего удалось добиться с точки зрения качества разработанных программ? И над чем еще следует поработать?

– Передовые инженерные школы (ПИШ) – это пример проекта, который пришелся очень ко времени, хотя изначально это было неочевидно. Его цель – перезагрузить ту часть инженерного образования, которая касается подготовки наиболее высококвалифицированных кадров – не просто инженеров, эксплуатирующих какую-то технику, но инженеров-разработчиков, инженеров-конструкторов, инженеров-творцов. То есть тех, кто способен решать большие, по-настоящему фронтирные задачи. В проект заложена гипотеза, что источником этих задач должны быть крупные компании – индустриальные партнеры университетов.

Крупные – поскольку порог входа по объему софинансирования проекта с их стороны был достаточно высоким. Идея сработала – многие серьезные структуры, в том числе «Росатом» и «Ростех», вместе с партнерскими университетами активно вложились в проект. Именно в логике создания – я не люблю слово «элитных», но скорее выделенных, где-то «бутиковых» направлений подготовки инженеров нового поколения. Мы хотели избежать ситуации, когда дело сведется к выпуску линейных специалистов для закрытия текущих кадровых потребностей, которые всегда есть у любой компании.

 

– То есть нужны были разработчики, а не эксплуатирующий персонал.

– Да, программа была на это нацелена, и она, на мой взгляд, состоялась в этом качестве. Главное, что сотрудничество вузов и компаний перешло на качественно новый уровень. Логика и интересы компаний начинают плотнее интегрироваться в жизнь университетов – и, наоборот, вузы глубже погружаются в то, что делают компании.

Иногда такое взаимное проникновение оказывается нетривиальным. Например, компании – партнеры ПИШ обнаружили, что чем лучше они готовят кадры, чем больше ресурсов вкладывают в их развитие, тем более привлекательными эти специалисты становятся для хантеров из других компаний. Соответственно, растут и амбиции сотрудников, их запросы по зарплате и т. д. Компании встают перед выбором, как относиться к этим вызовам.

 

– Но это же не значит, что специалистов надо готовить хуже?

– Конечно, не значит. Серьезные компании, которые мыслят вдолгую, не ставят «стеклянный потолок» для студентов «своих» ПИШ. Причем здесь ведь речь идет не о целевиках, которые подписали договор, связывающий их долгосрочными обязательствами с конкретной компанией, а, наоборот, о сильных высокобалльных ребятах, у которых есть возможность выбора.

В этом отношении проект повлиял не только на культуру внутри вузов, но и на корпоративную культуру в компаниях. Многие из них стали быстрее приходить к пониманию того, что должны соответствовать запросам современного поколения. Молодые люди – выпускники ПИШ – приходят работать не потому, что им некуда больше пойти, не для того, чтобы доработать до пенсии, а потому, что верят в миссию компании, в большое дело, которым она занимается. Им созвучна корпоративная культура компании, ну и так далее. Поэтому процесс оказался взаимообогащающим, я бы сказал.

Надо отметить, что проект ПИШ предполагает федеральное финансирование и софинансирование от компании в течение ограниченного трехлетнего срока. После этого срока школы должны продолжать свою работу уже без бюджетных средств. В следующем году подойдет к концу период бюджетного финансирования 20 школ второй волны, а для 30 школ первой волны он уже закончился.

И здесь перед школами встает непростая задача: как строить свою деятельность дальше? Разные школы выбрали разные стратегии, и полагаю, не все они «выживут» в долгосрочной перспективе. Не вижу в этом ничего страшного, это жизнь, и такая возможность тоже была заложена в дизайн проекта.

 

– Как много школ «умерло»?

– Пока «свидетельство о смерти» никому не выписано. Главное – не то, что кто-то «умер» или собирается, а то, что есть ядро школ, которые живы, здоровы и успешно «полетели» уже самостоятельно.

 

– То есть финансирования от индустриальных партнеров достаточно?

– Самое главное, что и университеты, и партнеры считают эти проекты важными, и поэтому у них есть своя собственная динамика, в том числе и финансовая. Один из флагманов в этом отношении – ПИШ «Цифровой инжиниринг» в Санкт-Петербургском политехническом университете Петра Великого. Многие другие ПИШ внимательно изучают опыт этой школы по работе с индустриальными партнерами, перенимают ее наработки.

При этом есть и школы, которые работают по другим моделям, и это правильно. Потому что индустриальные партнеры разные, вузы разные, и региональные условия тоже разные. Не может быть единого золотого стандарта, нельзя сказать: «Сделайте, как у тех или у этих, – и у вас все будет так же хорошо». Это не работает.

В конкурсе третьей волны, вероятно, будут участвовать и вузы из первой волны, но уже с другими школами. Сильные университеты могут создать не одну школу, а несколько – по разным тематикам. Изначально было ограничение «один вуз – одна школа». Считаю его уже неактуальным, «100 ПИШ» не тождественно «100 университетов с ПИШ». Посмотрим.

Внутри Совета [по рассмотрению вопросов и координации деятельности передовых инженерных школ] есть разные точки зрения на то, сколько школ может быть в одном университете. Важно, чтобы эта история не выродилась, не превратилась в простое переименование кафедр в «передовые инженерные школы». Должна сохраняться содержательная новизна.

 

– Есть ли риск, что вузы начнут гнаться за масштабом?

– Я надеюсь, что нет. Потому что существует общее понимание: такая школа должна сохранять атрибут бутиковости. Один из самых частых вопросов, который члены совета задают на защите университетов, звучит так: «Чем в вашем вузе выпускник ПИШ отличается от выпускника не ПИШ?» Если университет не может дать внятный ответ, скорее всего, это значит: у него нет передовой инженерной школы как самостоятельной единицы.

При этом разные университеты на этот вопрос отвечают по-разному. Кто-то делает акцент на объеме практики, кто-то – на развитии мягких навыков и командной работе. Но это в любом случае очень здорово, что разные вузы выбирают разные стратегии.

В целом я считаю этот проект успешным. Он оказал большое положительное влияние как на инженерно-техническое образование в нашей стране, так и на компании-партнеры. Однако успешность не означает, что 100 семян должны превратиться в 100 колосьев. Так не бывает.

 

«Главное – не сам по себе размер эндаумента»

 

– В продолжение этой темы хотелось бы поговорить про ваш фонд целевого капитала, который также привлекает средства компаний-партнеров. На своем сайте вы упоминаете, что используете модель, непривычную для зарубежных эндаумент-фондов, например американских. Что вы имеете в виду? Чем именно ваша модель отличается от зарубежных?

– Практики зарубежных вузов – это отдельный большой разговор. Я не думаю, что многие из них применимы в России. В американской прессе можно встретить критические статьи о том, что некоторые ведущие университеты США – это, по сути, мощные инвестиционные фонды, которые управляют гигантскими капиталами своих эндаументов, а для прикрытия этой деятельности и получения выгодных налоговых режимов притворяются учебными заведениями и делают вид, что кого-то чему-то учат. Причем, как пишут в тех же статьях, вместо полезных наук учат всякой ахинее вроде «гендерных исследований», «климатической повестки» и всего того, с чем президент США Дональд Трамп пытается сейчас как бы бороться. Пока мы видим, что одним из результатов его политики стало резкое падение числа иностранных студентов. Количество поступивших в магистратуру американских вузов сократилось за последний год больше чем на 20%. Значит, эти студенты поступили в университеты других национальных образовательных систем, не в американскую. И это, я думаю, еще будет иметь долгосрочные последствия.

Если говорить об основной проблеме российских эндаументов, то здесь всегда есть две составляющие. Первая – финансовая: как устроен эндаумент с точки зрения его наполнения. Здесь работает даже не принцип Парето, а гораздо более жесткое распределение. Грубо говоря, 95% объема многих российских эндаументов (хотя и не всех) формируется 5% дарителей.

 

– Не 20% на 80%?

– Бывает, что и 99% на 1%. Но, с другой стороны, эти «другие 95%» дарителей играют ключевую роль в формировании вокруг университета «силового поля» партнеров, выпускников, друзей. Это взаимодействие отличается от ситуации, когда университет выполняет конкретный НИОКР по заказу индустриального партнера: получил деньги, сделал работу, предоставил отчет или изделие. История с эндаументом другая. В ней всегда присутствует некоторый разговор про «вечность». Ощущение, что результат ваших трудов будет работать много десятилетий и решать задачи, которые невозможно уложить в цикл одно-, двух- или трехлетнего проектного финансирования.

 

– То есть более фундаментальные проекты?

– Да, более долгосрочные истории. И они для нас чрезвычайно ценны. Например, наш выпускник и сын одного из наших уважаемых, уже покойных, профессоров недавно сделал вклад в эндаумент, на проценты от которого выплачиваются стипендии студентам кафедры, которую этот профессор когда-то возглавлял. Это прекрасная история.

Дело не в размере вклада и не в количестве стипендий. Дело в том, что такие механизмы как раз и воссоздают национальную ткань «долгого времени», которой нам так не хватает после событий 1917 г. Студент, который никогда не видел этого профессора, знает, что учится на основанной им кафедре и получает стипендию его имени.

Это рождает совершенно особое чувство – ощущение причастности к истории университета. В отличие от коммерческих или даже научных организаций, у которых есть свой жизненный цикл, университеты живут веками. Ведь университеты владеют источником вечной молодости – приходящие каждый год новые студенты со своими амбициями и энергией. Хорошие университеты имеют привилегию жить долго.

Эндаумент – это не столько финансовый, сколько, я бы сказал, духовный инструмент. И надо уметь работать с обеими этими компонентами. Для нас это новое направление, мы активно занялись им недавно.

 

– В 2019 г., кажется?

– Фактически да. Но расти фонд начал после того, как в 2022 г. мы начали серьезно работать над консолидацией сообщества выпускников. Сейчас мы входим в двадцатку российских вузов по размеру эндаумента, хотя, конечно, наши планы гораздо более амбициозны.

Еще раз повторюсь: главное – не сам по себе размер эндаумента, хотя он, безусловно, важен. Гораздо ценнее, когда неравнодушные люди решают поддержать ту активность университета, которая им дорога. Например, то, чем они сами увлекались в детстве: наука, спорт, творческие коллективы или что-то другое.

Приведу в пример эндаумент нашего лицея 1511, который я, к слову, сам окончил в 1990 г., когда он носил имя ФМШ 542. Некоторые из выпускников лицея вообще не были студентами МИФИ, они пошли в другие вузы, но сохранили связь с лицеем. У них возникает желание вернуться и сделать что-то для его развития, будучи уже состоявшимися, обеспеченными людьми. Мне кажется, это замечательно.

 

– Самый крупный партнер фонда, наверное, «Росатом»?

– У нас есть масштабная программа сотрудничества с «Росатомом», но в силу ряда причин она реализуется отдельно, вне рамок эндаумента. Так что это две разные истории.

 

– А вы вообще раскрываете имена жертвователей? О частных лицах вы рассказали. А что насчет компаний?

– Это происходит исключительно по желанию самой компании или человека. И тут никогда нельзя предугадать. Есть люди, которые вносят крупные вклады, но хотят остаться анонимными. А есть те, кому важно, чтобы их имя было указано в списке дарителей. Мы с пониманием относимся к обеим позициям.

 

– Если говорить о компаниях, которые не против публичности, можете кого-нибудь назвать?

– Я бы сейчас компании называть не стал, с вашего разрешения – назовешь кого-то – обидишь остальных. Мы рады каждому вкладу. Как только первая компания внесет $1 млн и захочет об этом рассказать, я с радостью дам вам отдельное интервью в ее честь. Пока такого не случилось.

 

«Постановка новых задач гораздо ценнее, чем решение уже известных»

 

– Вы затронули тему предуниверситариев. Есть лицеи, которые курирует ваш университет. Расширяется ли масштаб их работы? Планируете охватить жителей других регионов?

– Да, это хороший вопрос. Работа с абитуриентами и работа на качество набора – это направления, которые нельзя недооценивать. Я постоянно говорю коллегам: «Кого вы набрали, с теми потом и работайте».

Есть общая грубая метрика качества набора – средний балл ЕГЭ поступивших. В приемной кампании 2025 г. по бюджетным местам – если не учитывать льготные категории студентов, а их у нас немного – наш средний балл составил 95. Это второй результат среди всех технических вузов страны.

Несмотря на проблемы, существующие на ступени среднего образования, абитуриенты, которые приходят к нам, ни в чем не уступают сверстникам, поступающим в MIT (Массачусетский технологический институт. – «Ведомости»), Гарвард, Стэнфорд или Цинхуа – вузы, с которыми мы конкурируем на мировом уровне в области ядерного образования. Это не оценочное суждение, его можно подтвердить разными метриками.

Когда мы берем этих ребят в свои стены, на нас ложится большая ответственность. Несколько дней назад на дне открытых дверей я говорил об «алмазах способностях», которые мы должны превратить в «бриллианты успехов». Вообще, это очень творческое дело.

Конечно, кроме олимпиадного трека поступления, у нас есть еще и стандартный трек поступления по баллам ЕГЭ. Но, кроме этого, мы запустили еще несколько специальных треков. Они ориентированы на поиск ребят, которые по каким-то причинам не могут похвастаться высокими баллами ЕГЭ или выдающимися олимпиадными достижениями. Но мы понимаем, что они талантливые, и мы имеем экспертное основание думать, что они будут нашими сильными студентами и из них получится что-то стоящее. Возможно, кому-то из-за психофизических особенностей может быть вообще непросто делать что-то «на время», а между тем, этот человек мыслит очень глубоко и нетривиально. А при этом у всех экзаменов или олимпиад есть жесткий тайминг.

 

– Вы считаете, что такие ребята могут проявиться себя в будущем в фундаментальных исследованиях?

– Может быть. Таким ребятам также интереснее придумывать новые вопросы, а не решать задачи, которые уже кем-то придуманы и решены. Вообще, в науке постановка новых задач гораздо ценнее, чем решение уже известных. И вот у нас есть несколько таких треков. Например, конкурс «Код МИФИста», по которому мы зачисляем за счет средств вуза ребят, которые показывают выдающиеся индивидуальные достижения, не обязательно связанные с физико-математическими дисциплинами. У нас учится, например, Иван Ильясов, гроссмейстер, чемпион мира по шашкам до 18 лет. Вот мы за это достижение его взяли. Другой пример – Дмитрий Мартыненко. Он разработал собственный Gerrit-клиент для мобильного устройства на базе ОС Android, и этот проект был признан лучшим в России на всероссийском конкурсе проектов Samsung «IT школа выбирает сильнейших» в 2022 г. С сентября этого года мы запустили другой конкурс – «Ход мысли». Здесь мы даем ребятам сложные исследовательские задачи с глубоким научным содержанием и неизвестным решением. Нам интересно оценивать не ответ (которого нет), а научное содержание рассуждений по поводу этих задач – ход мысли. Девизом конкурса мы выбрали высказывание советского физика, лауреата Нобелевской премии Льва Ландау: «Метод важнее открытия, ибо правильный метод исследования приведет к новым, еще более ценным открытиям».

 

– Получается, это такая неформализованная олимпиада?

– Именно так. Мы работаем с разными группами абитуриентов, иногда неожиданными. Например, с учащимися кадетских училищ – а у нас их выпускается более 78 000 в стране ежегодно.

 

– Почему именно они?

– Во-первых, мы раньше с ними не работали, а там есть очень интересные, STEM-талантливые ребята. А во-вторых, потому что мы видим многих из них как будущих хранителей ядерного щита нашей Родины, подготовка которых есть одна из миссий нашего университета. А если человек талантлив в области физико-математических и инженерных наук и при этом имеет выраженную модальность служения Отечеству, то это и есть то сочетание, которое сделает его вот этим самым хранителем в будущем. Это отдельная, очень важная задача, которую мы решаем и на московской площадке, и в наших филиалах в закрытых городах, где находятся предприятия ядерно-оружейного комплекса.

 

– Сколько в вашем университете иностранных студентов? Откуда они?

– Более 2000. Всего же у нас 25 000 студентов на всех уровнях образования и на всех площадках: в Москве, в 14-и российских филиалах, в филиалах в Казахстане и Узбекистане. Больше всего иностранных студентов из стран СНГ. Немало обучающиеся по квотам Россотрудничества из Африки и Южной Америки.

 

– Приезжают ли обучающиеся из Китая?

– Исторически у нас не было серьезного взаимодействия с Китаем. Сейчас мы находимся на этапе обсуждения различных научных проектов с партнерами из КНР. Нет сомнений, что это сотрудничество будет развиваться, в первую очередь, из-за стремительного роста влияния Китая в науке.

Одна из инициатив, которую мы сейчас предлагаем с «Росатомом», – распределенный международный квантовый университет. На первом этапе в него войдут несколько ведущих российских вузов, один белорусский, один китайский и один индийский. Мы будем делать сетевые программы внутри этого пространства, чтобы студент проходил разные модули в разных университетах. И при этом получал диплом сетевого международного квантового университета как дополнение к основному диплому. На Конгрессе молодых ученых мы представим этот проект.

 

– Когда будет запущен этот университет?

– Мы создали рабочую группу, прорабатываем технические детали. Надеюсь, что первый реальный набор будет с сентября 2026 г.

 

– У вас обучение еще предполагает четыре года бакалавриата и два года магистратуры?

– С 2026 г. вуз планирует перейти на базовую модель, т. е. пять с половиной лет обучения. По некоторым направлениям подготовки мы понимаем, что продолжение обучения на пятом курсе – это немного лукавая история. Это, например, касается ИТ, где все ребята уже работают. Мы будем вынуждены согласиться с тем, что на некоторых специальностях четырех лет обучения достаточно. Но если говорить про классическое образование инженера-исследователя, то очевидно, что этого мало. Я думаю, что по большинству специальностей мы вернемся к той продолжительности высшего образования, которая была у нас раньше.

 

«Мы находимся в конкурентном поле с точки зрения рынка труда»

 

– У вашего вуза есть 14 филиалов. Часть находится в закрытых городах, еще часть – в атомградах. Как вы поддерживаете высокий уровень преподавания в филиалах и есть ли с этим какие-то проблемы?

– Главная проблема – это не уровень образования, а это подушевое финансирование. Поскольку у нас деньги идут за студентом, то любой из этих филиалов, как достаточно малокомплектное учебное заведение, нерентабельный. Если руководствоваться экономической логикой, то его нужно закрыть. При этом многие из филиалов являются единственными учреждениями высшего образования в соответствующем городе. Их закрытие имело бы негативные социальные последствия не только для трудоустройства выпускников в градообразующие предприятия «Росатома», но и в целом для ситуации с молодежью в этом городе.

Мы говорим о сотнях миллионов рублей на содержание филиалов, которые компенсируются в рамках программы нашего взаимодействия с «Росатомом». Без этого их существование было бы просто невозможно. Это серьезная проблема и тот случай, когда логика государственных решений идет вразрез с логикой экономики. Экономика говорит, что нерентабельных филиалов вообще не надо открывать. Но я же понимаю, что решаю другую задачу. И «Росатом» прекрасно понимает, что эти филиалы являются жизненно важными не только как поставщики кадров для самой госкорпорации, но и для создания правильной атмосферы в атомных городах.

Мы также развиваем межфилиальную мобильность. Нам нравится, когда студент нашего филиала из маленького закрытого города на Урале спокойно приезжает в Москву, чтобы прослушать лекцию профессора с центральной площадки или, наоборот, москвич-айтишник приезжает в Волгодонск, идет на экскурсию на завод «Атоммаш», где видит в работе единственный в России листоштамповочный пресс на 15 000 т. Это производит большое впечатление даже на взрослых людей, не говоря о студентах.

Помимо этого, преподаватели из Москвы приезжают проводить лекции в филиалы, между филиалами преподаватели практикуют тоже самое. В наших зарубежных филиалах – в Алма-Ате и в Ташкенте – часть курсов обязательно должны читать московские преподаватели. На такую мобильность тоже требуются ресурсы: кто-то должен оплачивать перемещение студентов, их проживание и все остальное. Мы стараемся вместе с «Росатомом» находить какие-то совместные решения для этого дела.

 

– Есть ли корреляция между зачисленными в ваш вуз победителями олимпиад и людьми, которые потом уходят в науку? Есть ли случаи, когда успешные школьники с олимпиадными достижениями уходят в предпринимательство или другие сферы вместо науки?

– Мы смотрим траектории абитуриентов не только в вузе, но и после выпуска. На днях наш вуз успешно защитил свою программу развития и стратегические проекты перед Советом программы «Приоритет-2030». Могу вам сказать, что самый яркий вопрос нам задал научный руководитель программы, наш выпускник Андрей Волков. Он звучал так. Вы, с одной стороны, боретесь за качество приема и рассказываете нам про важность работы с олимпиадниками и высокобалльниками, а с другой стороны, рассказываете про студенческое технологическое предпринимательство. Но ведь предприниматели – это же не ботаники-высокобалльники. Это такие бизнес-ориентированные волки, которые про деньги и успех. Как мы знаем из биографии [основателя Apple] Стива Джобса, основателя Microsoft Билла Гейтса, Марка Цукерберга (основатель Meta, организация признана экстремистской и запрещена в РФ. – «Ведомости»), они прервали свое высшее образование на младших курсах, потому что у них не было времени учиться, они строили свои миллиардные компании. Возникает вопрос: нет ли тут противоречия? Но я думаю, если посмотреть глубже, то на каждого отчисленного студента-миллиардера найдется человек, который блестяще учился и потом стал очень успешным в бизнесе. На каждого Стива Джобса найдется свой Джеймс Саймонс. Это знаменитый американский математик, который основал инвестиционную компанию и стал очень богатым человеком. При этом, он выдающийся ученый, чьим именем названы некоторые математические понятия.

Ребенок может достигать олимпиадных успехов, потому у него есть способности и доминанта для него – сам успех, а не любовь к науке. Ведь это одна из нескольких сфер, помимо спорта и блогерства, где современный школьник может себя ярко проявить. Когда такой блестящий абитуриент поступает в вуз, он понимает, что успех в науке – это долгая и тяжелая история, совершенно не гарантированная и не обязательно связанная с финансовыми достижениями. И тогда доминанта успеха уводит его из научной карьеры, например, в бизнес, где достичь успеха существенно проще. И у нас, и в других ведущих вузах есть такие истории. Я не думаю, что здесь есть простая логика – все гораздо сложнее. Известно, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным, но это неинтересное, линейное утверждение. А интересно обсуждать «недиагональные элементы матрицы»: когда вы бедный, но здоровый, или богатый, но больной. Жизнь в этом смысле очень нелинейная, и бизнес-успехи тоже очень нелинейные. Прямого противоречия нет. Мы рады любому успеху нашего выпускника независимо от того, академическую карьеру он сделает или предпринимательскую, будет работать по найму или на себя. Даже скажу почти крамольную вещь: в «Росатоме» или за его пределами. Хотя ощущаю каждого талантливого молодого человека, который не пошел работать в «Росатом», как свою личную недоработку. Но что делать, жизнь устроена сложнее.

 

– Может ли рынок труда повлиять на то, что выпускники выбирают другие сферы вместо научной?

– Да, мы находимся в конкурентном поле с точки зрения рынка труда тоже. Поэтому для нас очень важная задача – удержать молодого человека на инженерном треке, понимая, что порог входа в IT-трек очень низок. Давление рынка труда при этом огромное, а зарплатные предложения очень привлекательные. С большой вероятностью он может на первом или втором курсе подрабатывать в каком-нибудь финтехе или IT-компании, а потом вообще уйти с инженерного трека и не стать инженером-исследователем. Может быть, для экономики в целом это и неплохо, но мы находимся не только в экономической, но и в государственной рамке. Мы должны управлять этим процессом и не можем оставлять его на самотек, исходя только из логики «куда трудоустроились, туда и пошли». Нам это неинтересно. Для нас очень важно понимать, куда трудоустроились наши выпускники.

 

– Есть сейчас дефицитные направления, о которых вам говорят компании, делают запросы на подготовку определенных специалистов?

– У любой компании дефицит всегда один – это высококвалифицированные низкооплачиваемые работники. Шутка. Это самый универсальный дефицит, тут ничего нового нет. Конечно, мы понимаем, что ряд компаний – это в том числе касается и региональной повестки – находятся в жесткой конкурентной среде не только с финтехом, но и между собой. Например, компании периметра «Ростеха» конкурируют за кадры с предприятиями «Росатома». И это касается не только высшего, но и среднепрофессионального образования. История про сиюминутную подготовку, на мой взгляд, не столь острая, прежде всего потому, что высшее образование – это растянутый по времени процесс. Вообще мы стараемся видеть своего выпускника человеком, который может работать в очень разных сферах. При этом позиция, типичная позиция, которую занимают многие наши выпускники – технический директор компании, руководитель блока исследований и разработок, главный инженер, генеральный конструктор и другие. Это когда технические компетенции встречаются с умением организовывать большие процессы. Здесь ключевое слово – это слово «ответственность», а не просто умение гладко говорить, показывая красивые слайды. Вот эта ответственность за то, что ты делаешь, – это очень важная категория для нас.

 

«Зарегистрировали два новых предприятия с долей МИФИ»

 

– Во сколько оценивается доля от коммерциализации результатов интеллектуальной деятельности в общих доходах вуза? Есть ли планы по ее увеличению, например, до показателей Стэнфорда, MIT – около 5-6% от общих доходов?

– Часто говорят про разделение университетов по трем типам. В модели «Университет 1.0» вуз получается свои основные доходы от оказания образовательных услуг. «Университет 2.0» – модель, при которой доля доходов, получаемых от научной деятельности, сравнима с доходами от образования. А вот в «Университете 3.0» доходы приходят от образования, от научной деятельности и от долей в компаниях, созданных и проданных стартапов, лицензий и так далее. В программе «Приоритет-2030» есть интересный показатель, по которому оцениваются вузы, – комплексный индекс технологического лидерства. Для нас основной вклад в этот индекс дают НИОКР в интересах внешних партнеров. В 2024 г. мы выполнили таких работ более чем на 2,5 млрд руб. Сейчас наша цель – увеличить вклад в этот индекс от типов доходов университета, не связанных с НИОКР. Например, за прошлый год мы зарегистрировали два новых предприятия с долей МИФИ, сейчас у нас на подходе третье. Мы этого не делали много лет. Одно предприятие будет заниматься производством плазменных двигателей для коррекции орбиты спутников, другое – производством радиационного диагностического оборудования для металлургии, третье – займется производством компактных ускорителей электронов для медицинских установок лучевой терапии.

 

– Это совместные с «Росатомом» предприятия?

– Нет, это малые инновационные предприятия, где треть принадлежит МИФИ как юридическому лицу, а две трети – нашим сотрудникам, авторам соответствующих инновационных решений. Но все эти предприятия прошли через акселератор «Росатома», который у нас действует, и у него всегда есть право первого выбора. «Росатом» может решить, какие из предложенных идей ему интересны – например, чтобы встроить их в свой блок новых бизнесов и получить при этом собственную синергию. Это отдельный большой разговор.

Есть и другой пример: буквально месяц назад завершились государственные испытания первого полностью отечественного тандемного масс-спектрометра (выявляет, какие вещества и в каких концентрациях содержатся в анализируемом образце. – «Ведомости»), разработанного в нашем университете. Это важное оборудование для анализа состава веществ в различных секторах науки и промышленности. На 2026 г. у нас есть заказ на пять приборов, и мы не будем делать их на своей площадке – мы не завод. Это как раз тот случай, когда мы продаем результаты интеллектуальной деятельности, а само производство будет идти на площадке компании-партнера.

Все эти сюжеты очень важны для диверсификации индекса технологического лидерства и нашего стратегического движения к «Университету 3.0». Хотя с точки зрения денег это пока всего несколько десятков миллионов рублей, что на фоне миллиардных НИОКР может выглядеть бледно. Но, как говорится, лиха беда начало.

 

– Какова цель создания этих совместных предприятий? Увеличить капитализацию, а потом выйти из них?

– Это будет зависеть от того, как пойдет дело в каждом из них. Например, по компании «СТАР», которая занимается плазменными двигателями для наноспутников, у нас уже есть внешний инвестор. Возможно, пустим его в свою долю, возможно, в долю фаундеров – это предмет переговоров.

Вообще, у нас есть несколько проектов, в том числе, и некоторые перечисленные выше, которые находятся внутри научно-тематического поля, известного как ускорительная техника. Это типичный пример не ядерной, но близкой, так называемой смежной технологии. Ускоритель заряженных частиц – это очень высокотехнологичное устройство, достаточно сказать, что за работы, так или иначе связанные с ускорителями, было присуждено в общей сложности 24 Нобелевских премии. Основная масса работающих в мире ускорителей применяется в медицинской технике и в обработке поверхностей. Есть и уникальные машины высоких энергий, служащие задачам фундаментальной науки, – такие, как Большой адронный коллайдер.

МИФИ – единственный университет в России, который сохранил всю линейку компетенций в области ускорительной техники: проектирования, разработки, сооружения, эксплуатации, модернизации и даже утилизации ускорителей. Для нас важно удерживать позиции в этом сегменте.

 

«Настоящие университеты в каком-то смысле вернутся к средневековой модели»

 

– Если вернуться к вашим доходам, во сколько оценивается весь бюджет вуза?

– Общий бюджет у нас более 14 млрд руб.

 

– Как структурированы доходы?

– Основной по объему доход у нас, как и у всех государственных университетов России – это субсидия на выполнение государственного задания, у нас это более 5 млрд руб. Это подушевое финансирование, приходящее к нам вслед за нашими студентами. Платных студентов у нас довольно мало, поскольку нам очень важна история про талант и трудолюбие, а не про материальное положение и социальный статус домохозяйства, в котором этот талантливый молодой человек вырос. Ведь дорогое и качественное платное образование на уровне бакалавриата – это, как правило, история про родителей студента, а не про него самого.

Из внебюджетных источников основной вклад дает наука, я уже про это говорил. Есть и другие важные источники – например, наша программа развития во взаимодействии с госкорпорацией «Росатом». С точки зрения престижа и автономности для нас очень важна программа «Приоритет-2030». И, конечно, важны какие-то целевые истории, решающие большие государственные задачи. Например, мы недавно выиграли грант на создание научного центра мирового уровня «Электронные и квантовые технологии на основе синтетического алмаза». Это большой проект стоимостью более 1 млрд руб. Будем делать квантовый сенсор магнитного поля.

Мы также выиграли грант по созданию исследовательского центра в области искусственного интеллекта (ИИ) и здесь пошли в другую тематику – транспорт и логистику. Нашим партнером здесь является «АвтоВАЗ». Мы видим этот центр как зародыш большого исследовательского комплекса, занимающегося ИИ. В том числе, в контексте использования ИИ в образовании.

 

– Почему вы уделяете этому внимание?

– Мы считаем, что в элитном высшем образовании скоро произойдет серьезное расслоение между той частью, где останется личная коммуникация преподавателя и студента, и той, где ученик будет общаться с чат-ботом. Мы видим свою важную миссию в том, чтобы воспроизводить тот, неизбежно не очень большой, слой людей в нашей стране, которые не работают по инструкциям, а пишут их. И, самое главное – понимают, зачем вообще их надо писать. Понимание, в том числе, того, как устроены черные ящики современного ИИ, выращивается только в личном контакте с преподавателем, в неспешном разговоре, с мелом у доски, если угодно.

Наша концепция состоит в том, что университеты эпохи ИИ станут гораздо более «профессороцентричными». Вырастет и спрос на коммуникацию профессор – студент, и требования к качеству этой коммуникации. Настоящие университеты в каком-то смысле вернутся к средневековой модели: когда человек слушал в Сорбонне лекцию одного профессора, а потом шел в Болонью слушать другого. Уже сейчас очевидно, что некоторые методы контроля знаний утратили свое значение: задачи по написанию дома рефератов, эссе, кода можно забыть, потому что текст и код, написанный системой ИИ, неотличим от написанного человеком. Это означает, что мы можем вернуться только к контролю понимания в личном общении. Это один из методологических вызовов, на который нам и другим ведущим университетам предстоит отвечать в ближайшее время. Вузы, которые на него не ответят, превратятся в фабрики по производству людей, эксплуатирующих систему ИИ без понимания, что заложено внутри. Или просто исчезнут.

 

– Это скорее не средневековая модель, а та, которая была убита в XX в. с массовым высшим образованием.

– Совершенно верно. Взрывной рост массового образования уронил, в том числе, и требования к профессуре. Искусственный интеллект, как нам кажется, произведет здесь сильную сегрегацию. В высшем образовании у нас постоянно возникает дискуссия, надо ли, например преподавать математику инженерам, рассказывая доказательства теорем, как это делается в классическом математическом образовании. Или же надо преподавать рецептурно: т. е. инженер должен знать, что определенное математическое утверждение верное, а то, почему оно верное, – ему знать не обязательно.

 

– Это же превращение инженера обратно в техника.

– Точно. Мы, как инженеры-физики, верим в модель инженера-исследователя, когда человек понимает фундаментальные научные основы той инженерной деятельности, которой он занимается. Когда вы создаете новые достаточно сложные системы – например, атомную станцию нового поколения – вы не сможете сделать их инженерные проекты, если вы не знаете, например, физики взаимодействия нейтронных потоков, которые генерируются в активной зоне реактора, с его стенкой. А для этого вы должны знать, что такое нейтрон, и как устроена квантовая теория взаимодействия частиц и излучения с веществом.

 

– Вы чувствуете понимание вашей логики в правительстве, в «Росатоме» и у других ваших партнеров?

– У нас с коллегами на эту тему бывают разные дискуссии. Но я всегда чувствовал и чувствую общую поддержку от генерального директора «Росатома» Алексея Лихачева, министра науки и высшего образования Валерия Фалькова. Неизменно вдохновляет и общение с президентом НИЦ «Курчатовский институт» Михаилом Ковальчуком. Все они разделяют следующую позицию: если университет претендует на статус ведущего, он не может ждать, что ему расскажут, как надо строить свою образовательную или научную деятельность. И уж, тем более, как надо решать методологические проблемы с ИИ в образовании. Наоборот, это лидирующий университет должен рассказать другим вузам, а также лицам, принимающим решения и отраслевым партнерам, что тут надо делать.

Если говорить о «Росатоме», наша миссия – не идти в фарватере «Росатома», а прокладывать ему новые пути. Это касается и кадрового обеспечения, ведь мы готовим не сегодняшних сотрудников атомной отрасли, а тех, кто придет в нее завтра. Мы можем делать разные интересные вещи, которые «Росатом» не может себе позволить из-за структурированности своей деятельности. Никогда не надо забывать, что у «Росатома» есть и своя бизнес-логика, и, в то же время, огромный груз государственной ответственности. В этом и состоит основная идея вынесения R&D-повестки в университеты – не только в «Росатоме», но и во многих крупных компаниях во всем мире, потому что университет – это структура, в которой есть больше свободы действий и ниже цена ошибки. Ведь если у вас всегда все получается, это, скорее всего, означает, что вы не делаете ничего по-настоящему нового. Мы хорошо знаем из истории науки и техники, что при создании чего-то действительно нового и прорывного определенный процент попыток обязательно заканчивается неудачами. Компании, озабоченные акционерной стоимостью или политическими рамками, не могут себе это позволить, все они, в той или иной степени, заложники мифа «успешного успеха». Поэтому здесь для университетов очень большая и важная ниша.